Неточные совпадения
Стародум. Оттого,
мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная
особа; что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить не может. Признаюсь тебе, что сердце
мое тогда только будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Не обращая на
мое присутствие в передней никакого внимания, хотя я счел долгом при появлении этих
особ поклониться им, маленькая молча подошла к большой и остановилась перед нею.
Я звериный образ имею, а Катерина Ивановна, супруга
моя, —
особа образованная и урожденная штаб-офицерская дочь.
У окошка за
особым столом сидел секретарь с пером за ухом, наклонясь над бумагою, готовый записывать
мои показания.
— Посмотрим, к какому разряду млекопитающих принадлежит сия
особа, — говорил на следующий день Аркадию Базаров, поднимаясь вместе с ним по лестнице гостиницы, в которой остановилась Одинцова. — Чувствует
мой нос, что тут что-то неладно.
— Да, — отозвался брат, не глядя на него. — Но я подобных видел. У народников
особый отбор. В Устюге был один студент, казанец. Замечательно слушали его, тогда как меня… не очень! Странное и стеснительное у меня чувство, — пробормотал он. — Как будто я видел этого парня в Устюге, накануне
моего отъезда. Туда трое присланы, и он между ними. Удивительно похож.
— Ее Бердников знает. Он — циник, враль, презирает людей, как медные деньги, но всех и каждого насквозь видит. Он — невысокого… впрочем, пожалуй, именно высокого мнения о вашей патронессе. ‹Зовет ее — темная дама.› У него с ней, видимо, какие-то большие счеты, она, должно быть, с него кусок кожи срезала… На
мой взгляд она — выдуманная
особа…
Однажды он пришел и вдруг видит, что
мыло лежит на умывальном столике, щетки и вакса в кухне на окне, а чай и сахар в
особом ящике комода.
— Да как это язык поворотился у тебя? — продолжал Илья Ильич. — А я еще в плане
моем определил ему
особый дом, огород, отсыпной хлеб, назначил жалованье! Ты у меня и управляющий, и мажордом, и поверенный по делам! Мужики тебе в пояс; все тебе: Захар Трофимыч да Захар Трофимыч! А он все еще недоволен, в «другие» пожаловал! Вот и награда! Славно барина честит!
— О да, ты был значительно груб внизу, но… я тоже имею свои
особые цели, которые и объясню тебе, хотя, впрочем, в приходе
моем нет ничего необыкновенного; даже то, что внизу произошло, — тоже все в совершенном порядке вещей; но разъясни мне вот что, ради Христа: там, внизу, то, что ты рассказывал и к чему так торжественно нас готовил и приступал, неужто это все, что ты намерен был открыть или сообщить, и ничего больше у тебя не было?
Я запомнил только, что эта бедная девушка была недурна собой, лет двадцати, но худа и болезненного вида, рыжеватая и с лица как бы несколько похожая на
мою сестру; эта черта мне мелькнула и уцелела в
моей памяти; только Лиза никогда не бывала и, уж конечно, никогда и не могла быть в таком гневном исступлении, в котором стояла передо мной эта
особа: губы ее были белы, светло-серые глаза сверкали, она вся дрожала от негодования.
— Анна Андреевна; два раза была; с
моей женой познакомилась. Очень милая
особа, очень приятная. Такое знакомство даже слишком можно оценить, Аркадий Макарович… — И выговорив, он даже сделал ко мне шаг: очень уж ему хотелось, чтоб я что-то понял.
Вышла не от Степанова, а от
моего денщика, который все подслушал и запомнил, потому что тут был один смешной анекдот, компрометировавший молодую
особу.
Замечу еще, что сама Анна Андреевна ни на минуту не сомневалась, что документ еще у меня и что я его из рук еще не выпустил. Главное, она понимала превратно
мой характер и цинически рассчитывала на
мою невинность, простосердечие, даже на чувствительность; а с другой стороны, полагала, что я, если б даже и решился передать письмо, например, Катерине Николаевне, то не иначе как при
особых каких-нибудь обстоятельствах, и вот эти-то обстоятельства она и спешила предупредить нечаянностью, наскоком, ударом.
По крайней мере с тем видом светской брезгливости, которую он неоднократно себе позволял со мною, он, я помню, однажды промямлил как-то странно: что мать
моя была одна такая
особа из незащищенных, которую не то что полюбишь, — напротив, вовсе нет, — а как-то вдруг почему-то пожалеешь, за кротость, что ли, впрочем, за что? — это всегда никому не известно, но пожалеешь надолго; пожалеешь и привяжешься…
Ибо об чем, о Господи, об чем мог говорить в то время такой человек, как Версилов, с такою
особою, как
моя мать, даже и в случае самой неотразимой любви?
Можете вы оказать мне, милостивый государь, таковую великую услугу?» — «Могу, говорю, с превеликим
моим удовольствием и почту за
особую честь», — говорю это ему, а сам почти испугался, до того он меня с первого разу тогда поразил.
— Друг
мой, сегодня я взял
особую методу, я потом тебе растолкую. Постой, где же я остановился? Да, вот я тогда простудился, только не у вас, а еще там…
Приедешь в Париж, он осмотрит нос: я вам, скажет, только правую ноздрю могу вылечить, потому что левых ноздрей не лечу, это не
моя специальность, а поезжайте после меня в Вену, там вам
особый специалист левую ноздрю долечит.
Вы бы мне эти три тысячи выдали… так как кто же против вас капиталист в этом городишке… и тем спасли бы меня от… одним словом, спасли бы
мою бедную голову для благороднейшего дела, для возвышеннейшего дела, можно сказать… ибо питаю благороднейшие чувства к известной
особе, которую слишком знаете и о которой печетесь отечески.
Все время, как он говорил это, глядел я ему прямо в лицо и вдруг ощутил к нему сильнейшую доверенность, а кроме того, и необычайное и с
моей стороны любопытство, ибо почувствовал, что есть у него в душе какая-то своя
особая тайна.
Эта Катя — cette charmante personne, [эта очаровательная
особа (фр.).] она разбила все
мои надежды: теперь она пойдет за одним вашим братом в Сибирь, а другой ваш брат поедет за ней и будет жить в соседнем городе, и все будут мучить друг друга.
На прибрежных лугах, около кустарников, Н.А. Десулави обратил
мое внимание на следующие растения, особенно часто встречающиеся в этих местах: астру с удлиненными ромбовидными и зазубренными листьями, имеющую цветы фиолетово-желтые с белым хохолком величиной с копейку, расположенные красивой метелкой;
особый вид астрагала, корни которого в массе добывают китайцы для лекарственных целей, — это крупное многолетнее растение имеет ветвистый стебель, мелкие листья и многочисленные мелкие бледно-желтые цветы; крупную живокость с синими цветами, у которой вся верхняя часть покрыта нежным пушком; волосистый журавельник с грубыми, глубоко надрезанными листьями и нежными малиновыми цветами; темно-пурпуровую кровохлебку с ее оригинальными перистыми листьями; крупнолистную горечавку — растение с толстым корнем и толстым стеблем и с синевато-фиолетовыми цветами, прикрытыми длинными листьями, и, наконец, из числа сложноцветных — соссюрею Максимовича, имеющую высокий стебель, зазубренные лировидные листья и фиолетовые цветы.
Девочка оказывает удивительные успехи; жена
моя просто к ней пристращивается, жалует ее, наконец, помимо других, в горничные к своей
особе… замечайте!..
— А между тем, — продолжал он после небольшого молчания, — в молодости
моей какие возбуждал я ожидания! Какое высокое мнение я сам питал о своей
особе перед отъездом за границу, да и в первое время после возвращения! Ну, за границей я держал ухо востро, все особнячком пробирался, как оно и следует нашему брату, который все смекает себе, смекает, а под конец, смотришь, — ни аза не смекнул!
Три
мои экспедиции в Сихотэ-Алинь были снаряжены на средства Приамурского отдела Русского географического общества и на
особые ассигнования из сумм военного ведомства.
В одном-то из них дозволялось жить бесприютному Карлу Ивановичу с условием ворот после десяти часов вечера не отпирать, — условие легкое, потому что они никогда и не запирались; дрова покупать, а не брать из домашнего запаса (он их действительно покупал у нашего кучера) и состоять при
моем отце в должности чиновника
особых поручений, то есть приходить поутру с вопросом, нет ли каких приказаний, являться к обеду и приходить вечером, когда никого не было, занимать повествованиями и новостями.
Городская полиция вдруг потребовала паспорт ребенка; я отвечал из Парижа, думая, что это простая формальность, — что Коля действительно
мой сын, что он означен на
моем паспорте, но что
особого вида я не могу взять из русского посольства, находясь с ним не в самых лучших сношениях.
— Ах, боже
мой, стороннее лицо! — закричал в испуге дьяк. — Что теперь, если застанут
особу моего звания?.. Дойдет до отца Кондрата!..
С детства я жил в своем
особом мире, никогда не сливался с миром окружающим, который мне всегда казался не
моим.
С детства я много читал романов и драм, меньше стихов, и это лишь укрепило
мое чувство пребывания в своем
особом мире.
Много раз в
моей жизни у меня бывала странная переписка с людьми, главным образом с женщинами, часто с такими, которых я так никогда и не встретил. В парижский период мне в течение десяти лет писала одна фантастическая женщина, настоящего имени которой я так и не узнал и которую встречал всего раза три. Это была женщина очень умная, талантливая и оригинальная, но близкая к безумию. Другая переписка из-за границы приняла тяжелый характер. Это
особый мир общения.
Этот
мой «индивидуализм» тоже был революционным, но в
особом смысле.
Когда появилось в печати «Путешествие в Арзрум», где Пушкин так увлекательно описал тифлисские бани, Ламакина выписала из Тифлиса на пробу банщиков-татар, но они у коренных москвичей, любивших горячий полок и душистый березовый веник,
особого успеха не имели, и их больше уже не выписывали. Зато наши банщики приняли совет Пушкина и завели для любителей полотняный пузырь для
мыла и шерстяную рукавицу.
У капитана была давняя слабость к «науке» и «литературе». Теперь он гордился, что под соломенной крышей его усадьбы есть и «литература» (
мой брат), и «наука» (студент), и вообще — умная новая молодежь. Его огорчало только, что умная молодежь как будто не признает его и жизнь ее идет
особой струей, к которой ему трудно примкнуть.
Юная
особа, пленившая впервые
мое сердце, каждый день ездила с сестрой и братом в маленькой таратайке на уроки. Я отлично изучил время их проезда, стук колес по шоссе и звякание бубенцов. К тому времени, когда им предстояло возвращаться, я, будто случайно, выходил к своим воротам или на мост. Когда мне удавалось увидеть розовое личико с каштановым локоном, выбивающимся из-под шляпки, уловить взгляд, поклон, благосклонную улыбку, это разливало радостное сияние на весь
мой остальной день.
Знаю только, что вся она была проникнута
особым колоритом, и на меня сразу пахнуло историей, чем-то романтическим, когда-то живым, блестящим, но отошедшим уже туда, куда на
моих глазах ушел и последний «старополяк», пан коморник Коляновский.
Они не овладевали поэтому
моим воображением, хотя какой-то
особый дух, просачивавшийся в этой литературе, все-таки оказывал свое влияние. Положительное было надуманно и туманно. Отрицание — живо и действительно.
Я уверен, что многие
мои сверстники, выраставшие в условиях ликвидации крепостного строя — в той или другой форме, в той или другой степени, вспомнят это
особое сложное «деревенское впечатление»…
Наконец я подошел к воротам пансиона и остановился… Остановился лишь затем, чтобы продлить ощущение
особого наслаждения и гордости, переполнявшей все
мое существо. Подобно Фаусту, я мог сказать этой минуте: «Остановись, ты прекрасна!» Я оглядывался на свою короткую еще жизнь и чувствовал, что вот я уже как вырос и какое, можно сказать, занимаю в этом свете положение: прошел один через две улицы и площадь, и весь мир признает
мое право на эту самостоятельность…
Не знаю, имел ли автор в виду каламбур, которым звучало последнее восклицание, но только оно накинуло на всю пьесу дымку какой-то
особой печали, сквозь которую я вижу ее и теперь… Прошлое родины
моей матери, когда-то блестящее, шумное, обаятельное, уходит навсегда, гремя и сверкая последними отблесками славы.
До сих пор в душе
моей, как аромат цветка, сохранилось
особое ощущение, которое я уносил с собой из квартиры Авдиева, ощущение любви, уважения, молодой радости раскрывающегося ума и благодарности за эту радость…
— Пожалуй, если хотите. Она хочет хоть этим путем подогреть в Галактионе ревнивое чувство. На всякий случай
мой совет: вы поберегайтесь этой
особы. Чем она ласковее и скромнее, тем могут быть опаснее вспышки.
К сожалению,
мои наблюдения не простираются далее; хотя я много нахаживал бекасиных гнезд, часто замечал их
особою приметой и подглядывал из скрытного места, но ничего, объясняющего этот вопрос, мне видеть не удалось.
— Неужели, сударыня? — спросил Максим с комическою важностью, принимая в свою широкую руку маленькую ручку девочки. — Как я благодарен
моему питомцу, что он сумел расположить в
мою пользу такую прелестную
особу.
От приезду
моего на почтовый стан до того времени, как лошади вновь впряжены были в
мою повозку, прошло по крайней мере целой час. Но повозки его превосходительства запряжены были не более как в четверть часа… и поскакали они на крылех ветра. А
мои клячи, хотя лучше казалися тех, кои удостоилися везти превосходительную
особу, но, не бояся гранодерского кнута, бежали посредственною рысью.
— Не могу не прибавить, — сказал он тем же двусмысленно почтительным тоном, —
моей вам благодарности за внимание, с которым вы меня допустили говорить, потому что, по
моим многочисленным наблюдениям, никогда наш либерал не в состоянии позволить иметь кому-нибудь свое
особое убеждение и не ответить тотчас же своему оппоненту ругательством или даже чем-нибудь хуже…
По этим свидетельствам и опять-таки по подтверждению матушки вашей выходит, что полюбил он вас потому преимущественно, что вы имели в детстве вид косноязычного, вид калеки, вид жалкого, несчастного ребенка (а у Павлищева, как я вывел по точным доказательствам, была всю жизнь какая-то
особая нежная склонность ко всему угнетенному и природой обиженному, особенно в детях, — факт, по
моему убеждению, чрезвычайно важный для нашего дела).
Исполнение своего намерения Иван Петрович начал с того, что одел сына по-шотландски; двенадцатилетний малый стал ходить с обнаженными икрами и с петушьим пером на складном картузе; шведку заменил молодой швейцарец, изучивший гимнастику до совершенства; музыку, как занятие недостойное мужчины, изгнали навсегда; естественные науки, международное право, математика, столярное ремесло, по совету Жан-Жака Руссо, и геральдика, для поддержания рыцарских чувств, — вот чем должен был заниматься будущий «человек»; его будили в четыре часа утра, тотчас окачивали холодной водой и заставляли бегать вокруг высокого столба на веревке; ел он раз в день по одному блюду; ездил верхом, стрелял из арбалета; при всяком удобном случае упражнялся, по примеру родителя, в твердости воли и каждый вечер вносил в
особую книгу отчет прошедшего дня и свои впечатления, а Иван Петрович, с своей стороны, писал ему наставления по-французски, в которых он называл его mon fils [
Мой сын (фр.).] и говорил ему vous.
…Бечасный — труженик, существующий своими трудами в деревне Смоленщине, кажется, один может служить исключением к общему выводу
моему. Иван Дмитриевич может вас уверить, что я не по какому-нибудь пристрастию к Бечасному говорю это, — он знает, что я не имею к нему
особого вожделения. Должен признаться, что он заставил меня переменить свое прежнее мнение об нем.